Порно жуковский

Гоголя, а с еще большей силой - в поэзии Кольцова и творческой деятельности писателей так называемой «натуральной школы».Эта школа, сформировавшаяся в 40-х годах, представляла собой первое в русской литературе объединение писателей-реалистов. Это были еще молодые писатели. Сплотившись вокруг Белинского, они поставили своей задачей изображать жизнь правдиво, со всеми ее темными и мрачными сторонами. Старательно и добросовестно изучая повседневную жизнь, они открывали в своих рассказах, очерках, повестях такие стороны действительности, которых почти не знала прежняя литература: подробности быта, особенности речи, душевные переживания крестьян, мелких чиновников, обитателей петербургских «углов». Лучшие произведения писателей, связанных с «натуральной школой»: «Записки охотника» Тургенева, «Бедные люди» Достоевского, «Сорока-воровка» и «Кто виноват?» Герцена, «Обыкновенная история» Гончарова (см. статьи об этих писателях), «Деревня» и «Антон Горемыка» Григоровича (1822-1899) - подготовили расцвет реализма в русской литературе второй половины XIX в. В. А. ЖУКОВСКИЙ (1783-1852)Василия Андреевича Жуковского высоко ценил Пушкин и считал себя его учеником. Жуковский же, подарив Пушкину свой портрет, написал на нем: «Победителю-ученику от побежденного учителя».Человек удивительно добрый, отзывчивый и гуманный, тонкий ценитель искусства, Жуковский придал нашей поэзии, по словам Белинского, не достававший ей оттенок мечтательной грусти, задушевности и сердечности, он «первым на Руси заговорил элегическим языком жалобы человека на жизнь».Жуковский писал стихи, в которых тосковал о чистой любви, о верности, о бескорыстной дружбе. Близкий к царскому двору (он был воспитателем наследника престола), Жуковский постоянно заступался за тех, кто боролся про-249 В. А. Жуковский. Портрет с дарственной надписью В. А. Жуковского А. С. Пушкину: «Победителю-ученику от побежденного учителя».тив деспотизма (за Пушкина, декабристов, Герцена). Но сам поэт не был борцом по натуре, не верил, что когда-нибудь человек станет счастлив на земле,- отсюда настроения грусти и печали, смирения и отречения, характерные для его поэзии. Конечно, не этими настроениями дорожим мы и не их имел в виду Пушкин, когда сказал: «Его стихов пленительная сладость пройдет веков завистливую даль».Чувство горячей любви к родине позвало Жуковского в 1812 г. в Московское ополчение. Он был свидетелем Бородинского сражения:В рядах отечественной рати,Певец, по слуху знавший бой,Стоял я с лирой боевойИ мщенье пел для ратных братии...Именно таким призывом к мщению, патриотическим гимном, прославляющим подвиги русских воинов, звучит его стихотворение «Певец во стане русских воинов», написанное в октябре

1812 г., «после отдачи Москвы перед сражением при Тарутине».В своих стихах Жуковский стремился запечатлеть самые сокровенные, мимолетные движения сердца. В посвящении к повести в стихах «Ундина», в которой он рассказал о трагической любви дочери моря к рыцарю, Жуковский писал:Бывали дни восторженных видений,Моя душа поэзией цвела;Ко мне летал с вестями чудный Гений,Природа вся мне песнию была.Оно прошло, то время золотое;С природы снят магический венец...Но о мечте, как о весенней птичке,Певавшей мне, с усладой помню я...С большой теплотой и человечностью Жуковский сумел в своей романтической балладе поведать о прекрасном и благородном чувстве сильной и нежной любви, о радости жить для других.В романтических поэмах и стихах Жуковского мы встречаемся с фантастическими образами призраков, духов, колдунов, водяных. Они нужны были ему для того, чтобы у читателя создавалось определенное настроение, впечатление таинственности, ощущение бессилия человека перед тайнами окружающего мира. Поэт считал, что счастье и смысл жизни человека зависят не от людей, а от высших сил, по воле которых будто бы совершается все в нашей жизни.Его сказки и баллады - лиро-эпические стихотворения - не только рассказывают о фантастических событиях, но и рисуют картины народной жизни. В одной из своих лучших баллад - в «Светлане» - Жуковский дал поэтическое описание старинных русских обрядов:Раз в крещенский вечерокДевушки гадали:За ворота башмачок,Сняв с ноги, бросали;Снег пололи; под окномСлушали; кормилиСчетным курицу зерном;Ярый воск топили;В чашу с чистою водойКлали перстень золотой,Серьги изумрудны;Расстилали белый платИ над чашей пели в ладПесенки подблюдны.В этой, также романтической балладе таинственно-мрачные события оказываются лишь страшным сном. Баллада заканчивается спокойно-радостным аккордом: Светлана проснулась, ее ждет счастливая встреча с женихом.250 И Жуковский завершает балладу обращением к Светлане:О! не знай сих страшных сновТы, моя Светлана!Большое значение для развития русской литературы имели стихотворные переводы Жуковского, познакомившие русских читателей с поэзией Гёте, Шиллера, Байрона, Вальтера Скотта, Фирдоуси. Огромной заслугой Жуковского перед русской культурой был перевод гомеровской «Одиссеи» (см. ст. «Гомер»). Белинский, оценивая творчество Жуковского-переводчика, писал: «...это с его стороны великий подвиг, которому награда - не простое упоминание в истории отечественной литературы, но вечно славное имя из рода в род...»Очень много сделал Жуковский и для развития русского стиха. Четкость и разнообразие форм стиха, легкость и ясность построения - все это резко отличало поэзию Жуковского

И исключительно добр. Когда сестра Маши выходила замуж, он продал свое небольшое владение, чтобы помочь бесприданнице. Освободил он и своих крестьян от крепостной зависимости. Жуковский жил в очень бурное время — французская революция, Отечественная война, декабрьское восстание, — и жил он в нем внешне весьма активно. Редактировал «Вестник Европы», участвовал в Бородинском сражении; попав в штаб Кутузова, писал приказы по воинской части; 32-х лет был приглашен ко двору, куда впоследствии переехал в качестве воспитателя наследника, будущего царя Александра И. Подолгу живал Жуковский и за границей. Встречался с Гоголем в Риме, с Тютчевым в Париже. Чувствовал себя всюду очень хорошо, как бы дома, но одновременно все же и странником, готовым в любой момент покинуть милую землю. «Всегда, с раннего детства, — подчеркивает Зайцев, — ощущал Жуковский остро бренность жизни». Всегда жило в нем сознание, что есть нечто сильнее смерти. Вчитываясь в зайцевскую монографию, я не раз спрашивал себя, чем объяснить ту легкость и то благородство, с которыми Жуковский справлялся со своей в личном плане трудной, а в историческом плане даже и бурной жизнью. Никакими исключительными силами он не обладал: ни полновесной верой, ни лично выношенным глубоким миросозерцанием, ни непоколебимой волей; не было в нем никакой твердыни, ни гранитной, ни стальной, — а вот справлялся же! С пленительной «спиритуалистической легкостью», с сомнамбулической уверенностью вел он «по звездам» свой корабль к последней земной гавани, «откуда в таинственном благо- 132 образии и отчалил» к далеким берегам. Этим замечательно нарисованным образам Жуковского Зайцев много сказал и о себе. «Жизнь Тургенева» — вещь не менее интересная

Причастные к университету господа с супругами. И госпожа Мойер сказала, что она рада принять нас в своем доме, особенно в такой торжественный день, когда поэт, господин Жуковский, обещал друзьям что-то прочитать. Новое и нечто очень значительное: русский перевод шиллеровской «Орлеанской девы», который господин Жуковский только что закончил. Потом госпожа Мойер привела поэта откуда-то сверху, из мансарды, и поскольку только Ээва и я не были с ним знакомы, то нас пришлось представить. Жуковский оказался довольно высокого роста, весьма изысканно одетым господином. Его угловатое лицо с бледным и будто напряженным лбом и бровями вразлет обрамляли темные волосы и подстриженные по краям бакенбарды. Большие, слегка азиатского разреза глаза иногда удивительно менялись, то казались внимательными, то какими-то затуманенными. Он взял Ээву за обе руки и долго смотрел на нее очень серьезным взглядом. — Madame… значит, вы и есть жена моего несчастного друга… Я должен попросить у вас прощения, я не ожидал вас так скоро и обещал сегодняшний вечер нашим друзьям, но я знаю, что в этом доме все вам друзья, я обещал им кое-что прочитать, о чем вы уже слышали. Я прошу вас оказать мне честь и быть среди моих слушателей. А потом, — постепенно, сам того не замечая, он понижал голос, однако закончил словами, которые были всем слышны, — потом я был бы счастлив побеседовать с вами… Итак, в тот вечер мы были среди его слушателей. Ну… «Орлеанскую деву» Шиллера по-немецки я, конечно, читал. Это была одна из первых книг, которую старый Мазинг сунул нам, чтобы мы читали и зубрили из нее наизусть отрывки. Но слушать ее на русском языке было как-то странно. При моем весьма относительном знании русского. У Теннера в отряде по-русски говорили, но с сильной примесью немецкого; сам я пользовался русским языком главным образом, когда имел дело с простыми солдатами, конюхами и землекопами. И мои знания остались в общем-то на этом уровне. Тем не менее я уже давно читал Карамзина и Державина. Судя по отрывкам, которые прочел Жуковский, я во всяком случае понял, что его перевод был удивительно благозвучный. А некоторые места мне запомнились уже совсем по другим причинам, потому что совершенно неожиданно он связал их с нами, или, вернее, с Ээвой. Например: во втором явлении первого действия Дюнуа долго и подробно рассказывает королю об успехах своего отца среди красавиц в замках и говорит — по Жуковскому — так: В старых книгах Случилось мне читать, что неразлучны Любовь и рыцарская доблесть были… В этом месте Жуковский оторвал взгляд от рукописи,

Посмотрел Ээве в глаза… и сказал: — А что касается перевода этих строк — мне не приходилось прибегать к помощи старых книг. К счастью, мне был известен пример единства любви и рыцарственности в жизни. У моих собственных живых друзей. Да-да… милостивая государыня… А что у этой милостивой государыни муж был государственный преступник, которого Жуковский прежде всего имел в виду, этого он во всеуслышание не сказал даже здесь, в обществе своих старых друзей. Будучи придворным и человеком большого жизненного опыта. А когда он читал то место, где… Я сходил сейчас и принес из нашей библиотеки русский перевод «Орлеанской девы». Судя по дарственной надписи на книге, Жуковский прислал его Тимо и Ээве из Штутгарта осенью прошлого года. Вот передо мной строчки, которые я хотел вспомнить. Это обращение героини к герцогу Бургундскому в девятом явлении второго действия. Там она говорит о себе: Когда же то, что я сказала, свято — Кто мог внушить его мне, кроме неба? Кто мог сойти ко мне в мою долину, Чтобы душе неопытной открыть Великую властителей науку? Я пред лицом монархов не бывала, Язык мой чужд искусству слов… Но что же? Теперь тебя должна я убедить — И ум мой светел, зрю дела земные… Здесь господин Жуковский опять взглянул на Ээву. Он сказал: — Сударыня, мне помнится, под рождество, когда я переводил эти строчки, передо мною чудесным образом предстали вы. Хотя воочию я впервые увидел вас только сегодня. Но я слышал удивительные рассказы о том, как вы боролись за вашего мужа. О ваших обращениях к министрам и к государыне Марии Федоровне. И когда я писал эти строки, я подумал: то, что говорит о себе здесь Орлеанская дева, слово в слово могла бы сказать о себе госпожа Бок! Когда чтение закончилось, мы всем обществом пили чай. Пока дамы и господа расхваливали Жуковскому его перевод, я с интересом разглядывал его самого и сестер Протасовых, то есть госпожу Воейкову и госпожу Мойер, в которую Жуковский будто бы всю жизнь был влюблен, но на которой в силу роковых обстоятельств, о чем он узнал довольно поздно, не мог жениться: мать помещичьих барышень Протасовых, с которой Жуковский в детстве жил в одной семье, была единородной сестрой самого Жуковского. Кстати, семейное происхождение Жуковского весьма необычное. Я и прежде, бывая в Тарту, про это слышал: будто отец его — некто Бунин, помещик Тульской губернии, а мать — крещенная турчанка… Помню, как я следил за деликатными и умными репликами госпожи Воейковой, и завораживающе тихой манерой держаться госпожи

Ни числа его бесспорных творческих удач. Он лишь отмечает особенности его поэтического дарования: «легкозвонную певучесть» его голоса, «летучий сквозной строй» его стиха и «спиритуалистическую легкость» его поэзии. Восхваляет он его лишь указанием на то, что в Жуковском впервые раздались те звуки, что создали славу великого Пушкина. Жуковский, — пишет Зайцев, — русский Перуджино, через которого войдет, обгоняя и затемняя его, русский Рафаэль. Тхоржевский в «Истории русской литературы» упрекает Зайцева в том, что он в своей «мастерской книге» о Жуковском стилизует поэта под святого. Упрек этот, мне кажется, неверен уже потому, что Зайцев многократно называет Жуковского романтиком. Романтизм же, не отделимый от той или иной формы религиозности, со святостью никак не соединим. Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно попытаться назвать Серафима Саровского романтиком. А кроме того, Зайцев подчеркивает, что Жуковский — «Скорее прожил жизнь около церкви, чем в церкви». «Церкви он несколько боялся, как бы стеснялся, духовенство знал мало... Его религиозность носила всегда очень личный характер»... 131 Одной из наиболее характерных черт этой личной религиозности Жуковского надо считать прирожденное целомудрие. «В 22 года никаких Лаис и Дорид пушкинской юности» и ни одной «Афродиты Пандемос, в поощряющих условиях крепостной распущенности». Характерна для Жуковского также его исключительная покорность судьбе и терпеливое несение ее привередливых решений. Долгие годы ждал он, что его далекая родственница, Маша Протасова, станет его женой, но умолить ее мать на согласие не смог. Когда Маша без большой любви вышла замуж за милого доброго профессора Дерптского университета Мойера, Жуковский и его светло и благодарно принял, в свою душу. Был он