Эгбиционисты на ебалке

Висящей на моей ебалке.

— Ё, блядь! Нахуймудоебать!... — книжка полетела на пол, распластавшись розовой обложкой кверху. Петраха швырнул ее так, что от толчка пошатнулся диван.

Лой Петраха, Тыща-Главнища* хайернского гарнизона, ненавидел розовые романы. Он ненавидел любовные сопли, ненавидел романтику, ахи, охи и сладкие хэппи-энды. И было совершенно непонятно, почему он запоем читал эти романы, прочитав почти все, которые были в гарнизонной библиотеке.

_________________________

*Военный чин, примерно соответствующий нашему генерал-лейтенанту. — прим. авт.

Впрочем, сегодня у него было плохое настроение. Надо же: эта хуйня совпала с его службой на Хайерне. И сегодня ему предстоит руководить ею. Нахуйпиздомудобляпереебать!..

По законам Империи каждые два года во всяком округе, где стоял гарнизон, проводилось мероприятие, которое официально называлось Омоложением Нации, а в народе — Солдатским Хуем или Девкиной Смертью. В этот день все девушки округа, вне зависимости от того, был ли у них парень, принудительно свозились в гарнизон и отдавались на потеху солдатам, вливавшим в них литры застоявшейся похоти.

Для этой цели сооружались специальные конструкции — длинные ряды из множества кабинок, прозванных «ебалками». В каждой «ебалке» стояло нечто вроде гинекологического кресла, в котором закреплялась девушка, предварительно раздетая догола. Ее руки и ноги фиксировались защелками, бедра раскорячивались в стороны, и девушка лежала лягушкой, выпятив пизду для всеобщего пользования. Высота «ебалки» регулировалась, чтобы каждый осеменитель мог поднять и опустить девушку до уровня своего хуя. На одну девушку обычно приходилось от трех до восемнадцати солдат, но бывало и больше.

Таким образом Империя пыталась поддерживать рождаемость, которая и так неуклонно падала: в молодежных тусовках рожать детей считалось неприличным и тупым занятием. Беременные, которых называли «пиздобрюхими», подвергались обструкции и сидели под домашним арестом, опасаясь нападения гопников, вспарывавших им животы. Все это творилось, правда, в крупных городах, а в захолустье вроде Хайерна жизнь текла лениво, как в незапамятные времена, и Солдатский Хуй был шоком, больно бившим по всей колонии.

Годность девушки к Солдатскому Хую определялась на медосмотре. Годной считалась любая здоровая, телесно созревшая девушка вне зависимости от возраста; негодными считались только беременные и заразные. Законный брак спасал от Солдатского Хуя лишь в том случае, если у женщины был хотя бы один ребенок, либо если она состояла в браке не более года. Учитывая то, что браки были так же непопулярны, как и беременность (к тому же получение лицензии на брак стоило немалых взяток), на Солдатский Хуй были обречены не менее 95% девушек и женщин до 30 лет. Процентов 25 действительно беременели, и половина из них благополучно рожала новых верноподданных Империи; остальные либо пользовались абортами, строго запрещенными (однако девушка, перенесшая аборт, считалась героиней и пользовалась всяческим уважением на тусовках), либо рожали мертвых, либо умирали сами.

Разумеется, была обильная практика закосов от Солдатского Хуя — от фиктивных браков до подкупов, симуляций и даже самозаражений. Были и девушки, ждавшие Солдатского Хуя, как праздника (и они тоже пользовались большим уважением).

Петраха, как Тыща-Главнища, мог только управлять организацией Солдатского Хуя, но не мог отменить его. Даже начальник его начальника — Его Богатырствие Гиперглавнища Округа У-567 Орлан Хламожил не мог отменить Солдатский Хуй, проводимый в рамках государственной программы и подведомственный только Звездному Совету.

При мысли о бесконечных толпах голых девушек, обезумевших от страха и стыда, вопящих, галдящих, воющих под напором солдатских хуев, Петраха выругался так, что сам себе удивился. Ругань считалась главным шиком вояки, и без витиеватых семиэтажных тот был все равно что без мундира. Лихо закинув ногу в сапожище на антикварный буфет, подаренный ему каким-то подхалимом, Петраха нащупал самограйку, ударил по струнам и хрипло затянул:

— У лукомудья хуй ебеный,

Златой гандон на хуе том.

И днем и ночью вошь пизденый

Хуячит по хую кругом.

Хуйнет направо — матом кроет,

Налево — «нахуй» говорит.

Там хуета: там целка воет,

Блядина на мудях сидит...

Это была старинная песня, которую горланило не одно поколение вояк Империи. Говорили, что она написана еще на Земле, чуть ли не в XXII или даже в XXI веке — великим поэтом Мушкиным, или Копушкиным, или Ебушкиным — хуй его знает, вылетело из головы...

Петраха с силой шваркнул по струнам, кинул самограйку за спину и откинулся на диване. Рука его полезла за китель и нащупала там заветный цилиндрик, который он всегда носил с собой, не зная зачем...

***

Петраха не рассказывал об этом никому, даже собутыльникам.

Он нашел его в пустыне, у разбитого гравиплана. Авария произошла давно, может быть, до завоевания Хайерна, и молодой Петраха, тогда еще обыкновенный сотник, лихо насвистывал, наподдавая ногой древнюю технику.

Тогда-то его сапог и выбил из запыленной груды дюраля небольшой серебристый цилиндр с цветными кнопками.

Петраха задумчиво подобрал его. Штуковина была явно инопланетной. Изо всех сил борясь с искушением нажать на кнопки, Петраха чувствовал, что сейчас случится одно из двух: либо он нажмет, либо умрет от любопытства. Сочтя первый исход более достойным храброго солдата, он зажмурился и ткнул ногтем в большую красную кнопку.

... И хрюкнул от изумления: пространство вокруг него вдруг смазалось, поплыло, расточилось невесть куда, и вместо него соткалось совсем другое: голубое, упоительно-красочное, с деревьями, цветами, сладким чистым воздухом и милым домиком с красной крышей.

Петраха стоял, раскрыв рот, и не знал, что ему думать, делать и говорить. «Еб твою мать» — по зрелому размышлению произнес он, почесав затылок. Возле домика работала с тяпкой миловидная старушка в платочке. Увидав Петраху, она всплеснула руками и направилась к нему.

— ... ? — спросила она. — ... ?

Петраха не сразу понял, что она говорит на его языке, Великомогучем Языке Империи, только сильно искаженном. Это был какой-то диалект, которого он никогда не слыхал.

— Чего? — переспросил он.

— Телепортатор? Тебя перенес телепортатор? — спрашивала старушка. Петраха догадался, что так называется штука, которую он держал в руках.

— Да... Наверно... Где я?..

Все это было, как сон. Старушка отвела его в дом, угостила чаем с пирожками, была с ним нежна и ласкова, хоть к ране прикладывай, и Петраха купался в этом неожиданном сне, как в шоколаде. Старушка рассказала ему: раз он, Петраха, очутился здесь — наверно, ему попался телепортатор одного из ее покойных сыновей, погибших на другом конце Галактики. Он, Петраха, сам похож на ее сыновей, Шуха и Браждана, повторяла старушка, и она хотела бы, чтобы он остался здесь, с ней. Она ни к чему не принуждает его, но...

«Как мне вернуться домой»? — спросил Петраха.

Старушка взяла у него телепортатор, повертела его в руках и сказала: «Здесь хватит энергии на три переброса. Ты сможешь попасть домой, потом вернуться сюда, потом снова домой. Или, если захочешь, привезти кого-то с собой. Тогда переброс будет считаться за два... Достаточно нажать эту кнопку, и ты дома. Побудь еще, не уходи сразу, останься хоть ненадолго...»

И Петраха остался. Он пробыл три дня в этой сказке, где не было войн, казармы, пустыни, грязи и вонючих портянок, а был чистый голубой воздух, зелень, тишина и ласковая бабушка Ладна, закармливавшая его пирожками.

Часть 1

Когда-то отец брал меня на рыбалку. Вечером в пятницу он собирал все необходимое: палатку, удочки и прочее. В субботу, с первым поездом метро мы выдвигались в путь. Далее пересаживались на электричку, потом через лес шли вдоль реки и приходили на поляну, около которой разливалась водная гладь. Рыбачили, варили уху, купались. В общем, было здорово!

Потом я вырос, и поездки наши прекратились. Учась в институте, я еще несколько раз составлял отцу компанию. Потом отца не стало, потом и матери.

Время шло. Однажды мы с друзьями поехали за город. Ближе к вечеру пошли прогуляться и вышли на место, очень похожее на то, куда мы ездили с отцом. И что-то у меня защемило... Я жил в квартире-трёшке. Две комнаты были жилые, а третья завалена старыми вещами, которые я так и не удосужился разобрать. Там я нашел палатку и удочки и недели через три выдвинулся в путь. Как ни странно, дорогу я не забыл.

Ребята, какой же это был отдых! Ни отчетов, ни начальства, ни суеты, ни подчиненных, никто не выносит мозг, да и телефон не ловит. Рай! Я отдохнул так, как и в отпуске не получалось!

Конечно, не каждые выходные, но я стал ездить рыбачить.

И вот однажды в электричку ввалилось несколько человек тоже с палатками и удочками. Я не хотел никаких кампаний и сидел, глядя в окно. Один из рыбаков подсел ко мне, стал задавать вопросы, рассказывать про то да сё, а потом пригласил меня присоединиться к ним. Я отказался. Через некоторое время ко мне подошли уже двое. И тут я обомлел. Передо мной сидел светский лев. Лет 45-ти, высокий, холеный, волосы темно-русые, какого-то особого оттенка, с сединой, ярко-голубые глаза, тонкие губы, сияющая белизной улыбка естественных зубов, плюс он был мускулист, что не могла скрыть даже его рыбацкая роба. А его руки! Сильные, с длинными жилистыми пальцами, с аккуратно подстриженными розовыми ногтями, порытые пушком волос. И голос - низкий, мягкий, бархатный. Я замер. До этого таких мужчин я видел только в кино и в глянцевых журналах. Уговаривать меня долго не пришлось, и я присоединился к их компании.

Мы вышли на другой станции, а не на той, с которой я привык держать свой путь. Шли через лес и вышли, наверное, на ту же реку, только выше по течению. Поляна, разлив реки - все как на моем месте.

Рыбалка, уха, водочка, закуски. Отец мой выпивал очень редко. Я тоже как-то к этому не пристрастился. Но в такой компании отказаться было нельзя, и, как любой новичок, я быстро захмелел. Не до поросячьего визга, но сильно. А потом... А потом мужики, раздевшись догола, пошли купаться. Ладно б просто плавали, так они устроили целые игрища. Самцы резвились, топили друг друга, играли в догонялки, боролись на траве, стояли по пояс в воде и, скрещивая руки, подбрасывали одного из компании, а тот, кувыркаясь, нырял вниз головой. В общем, карусель голых тел, мелькание мускулов, мужских задниц и причиндалов, и всё крупным планом. Живая эротика с элементами порно. Было суперлуние, и вся поляна была залита светом, как будто освещалась прожектором. Разглядеть можно было все, а разглядывать было что, да в изобилии. Добила меня следующая картина. Один из кампании подхватил моего красавца и водрузил его на спину так, что у него одна согнутая в колене нога свисала с плеча стоящего парня в сторону спины, а другая в сторону груди. С его руками была та же история. Так что перед моим лицом оказались изогнутая мускулистая спина, раздвинутые накачанные ягодицы, вывернутые плечом, держащим нехилые член и яички, покрытые пушком волос, золотившихся в свете луны. В горле пересохло, у меня встал, и я начал течь. Мне ничего не оставалось, как прервать наблюдение и резко уплыть в сторону.

Но на этом история не закончилась. Ночь была жаркая, мужики устроились у костра и, усевшись вокруг него, согнув и расставив ноги, абсолютно голые, галдели, хохотали, толкали друг друга и продолжали попивать водочку. Когда кто-то из них вставал, его причиндалы (а у некоторых они были весьма завидные), освещенные снизу светом костра, вызывали у меня бурные эмоции, и я судорожно глотал слюну, а анус мой сокращался. На пах мне пришлось положить свернутые в узел штаны и сидеть, не двигаясь, но никто ничего не заметил.

Время пришло, и ребята разбрелись по палаткам спать. Я тоже завалился. Проснулся я со стояком и с урчанием в животе. Видимо, непривычные острая еда (маринованные огурчики, помидорчики, туда же намешанная уха) и алкоголь потребовали, чтобы желудок освободился. Моя палатка была с краю и стояла почти в лесу. Я, шатаясь от выпитого, как был голый, пошел заниматься делом. Отойдя в сторону, присел и через некоторое время почувствовал ощутимое облегчение. Луна светила, цикады верещали, было жарко, и я пошел помыться, ну и заодно искупаться. Поплавав, поныряв, я вышел на берег. Полотенце я с собой не взял и стал стряхивать капли воды с тела руками. Когда они дошли до паха, я ощутил свой член, яички и, закрыв глаза, представил, что они принадлежат тому красавцу, светскому льву. Я начал гладить свой пах. Подрачивая член и мизинцем щекоча яички, я переместил другую руку назад и начала ласкать анус. Я закрыл глаза, запрокинул голову, и перед моим взором поплыли недавно увиденные картины.

Вдруг я услышал, как кто-то неподалеку кашлянул. Я повернул голову и увидел одного из парней, крупного, мускулистого и тоже абсолютно голого, и услышал звук журчащей жидкости. Он писал. Я притаился, наблюдая за ним, будучи уверенным, что он закончит свое дело и пойдет спать, а я полюбуюсь его телом. Но нет. Он тоже стал поглаживать свой член, а потом дрочить его. Его молодое тело, видимо, требовало разрядки. Я вытянул голову, чтоб получше рассмотреть происходящее, и под моей ногой хрустнула ветка. Парень прикрыл пах рукой и спросил:

- Кто здесь? Да выходи, кто там прячется?

Что мне оставалось делать? Я вышел. Он еще сильнее закрыл пах рукой и несколько удивленно и со смущением спросил:

- А ты чё здесь делаешь?

- Да вот, вышел, как и ты, поссать, искупался, - как-то смущенно и не зная, что еще ответить, пролепетал я, - ну и... и...

- Ну и решил подрочить!

Я кивнул. Головка его напряженного члена предательски выглядывала из-под кулака, а яичко свисало.

Парень встал ко мне вполоборота, спиной, и начал снова дрочить, не проявляя ко мне никакого интереса. Но я... Я подошел сбоку и видел его мускулистую спину, накачанные ягодицы и мощную руку, дрючащую член. Я пристроился так, что наши лица оказались рядом и слегка повернутыми друг к другу. Тоже стал дрочить. И тут он чихнул. Рука поднялась вверх, он закрыл ей лицо и стал вытирать нос, а торчащий вверх член подрагивал, оставшись не у дел. Как я говорил, хмель не выветрился из моей головы, и я так был возбужден происходящим, что по привычке свободной рукой взял его орудие и начал тоже дрочить. От неожиданности он отпрыгнул в сторону и спросил, вытаращив глаза:

- Ты охуел?!

Он на какое-то время замолк с немым вопросом на лице. Но, видимо, мои пьяные от страсти глаза, скользнувшие с его паха вверх и обратно, выдали меня.

- Так ты пидор! - воскликнул он. - Блин! - с наглой ухмылкой он, положив мне руку на плечо, сильно нажал и опустил меня на колени.

Я хотел вырваться, но его тяжелая рука и моя поза не дали мне этого сделать. Подталкивая мой затылок, он ткнул своим членом мне в губы.

- Соси! - прошипел он. - Соси!

Я, с одной стороны, от неожиданности происходящего, а, с другой стороны, в столь знакомой мне ситуации приоткрыл рот и почувствовал толчок члена внутрь себя. Не дав мне опомниться, без всякой прелюдии он начал безжалостно долбить, да так глубоко и сильно, что мне порой казалось, что задняя стенка глотки порвется нахуй (извините за грубое выражение, но другого подобрать не могу) и его член воткнется мне в мозг. Я периодически отталкивал парня, чтоб хоть немного глотнуть воздуха. Иногда он останавливался и тихо приговаривал:

- Давай нежно, губками его, губками, и яйца мне пощекочи, а потом и язычком побалуй! Так, давай, давай!

Я покорно исполнял его приказы и балдел от происходящего. Мой член, понимая, что он тут не при чем, опал, висел тряпочкой и раскачивался в такт движениям. Потом снова начиналась долбежка. Через некоторое время темп увеличился, потом все тело его напряглось, он застонал, со всей силы сжал мою голову и стал вкалачивать в меня еще сильнее. Я почувствовал, как его горячая сперма начала бить в мое горло. Чтобы не захлебнуться, я судорожно глотал и пытался хоть на немного отодвинуть его член подальше от глотки. Он кончил и остановился, оставив инструмент внутри, и дал мне передышку. Я наслаждался его увядающим, слегка все еще движущимся орудием внутри себя и последними каплями вытекающей солоноватой и горячей жидкости. Он прижал мою голову к своему лобку, потом все-таки вытащил свой член, запрокинул мою голову, и я увидел его светящиеся утомленные глаза.

- Ну ты даешь! Где так сосать научился? Дай адресочек. Я баб туда буду посылать на курсы повышения квалификации. Или сам педагогом наймешься? - ухмыльнулся он.

Парень немного постоял молча, то делая глубокий вдох, то шумно выдыхая. Его рука не давала мне встать с колен.

- Блядь... Блядь! - повторял он, нежно поглаживая себя по животу.

Я полизывал и нежно затягивал его головку с остатками спермы, лаская ее язычком и губами. Он кайфовал. Я тоже. Последние капли ублажали мой язык. Вскоре я почувствовал, как его член начал твердеть. Парень стал неспешно раскачиваться, поёбывая мой рот. Я был не против.

Неожиданно он, отстранившись, резко меня спросил:

- В зад даешь?

Я машинально кивнул. Он поднял меня, развернул спиной и легонько пнул, мол, нагнись. Я нагнулся, широко расставив ноги. Хорошо, что перед этим я очистил свой кишечник, а то по глине как-то некомильфо. Он прошептал:

- Спину прогни и жопу отклячь!

Я сделал то, что он мне сказал, и уперся руками в колени. Ждать мне не пришлось. Он, смочив слюной мою попу и свой член, приставил его к моему отверстию и надавил. Неразработанный анус отказывался впускать гостя в себя.

- Да отклячь ты посильней, растяни задницу и раскрой ее, в первый раз, что ли? - нетерпеливо сказал он уже резким голосом, грубо запустив мне палец в анус, как бы проверяя, есть ли там отверстие, и пытаясь его расширить.

Он больно шлепнул меня по ягодице и, крепко держа за талию, несколько раз повторил попытку. Я старался изо всех сил раскрыться и впустить его член. Не получалось. Он дал мне подзатыльник.

- Да расслабься ты, блядь, чё зажал?!

Часть 2 (последняя)

Его грубость меня на время отрезвила. Я хотел выскользнуть из его рук, но не тут-то было. Будучи сильнее меня, он не только не дал мне выскользнуть, но и отвесил мне еще одну оплеуху. И снова приставил свой член и попытался толчком засунуть его внутрь. Но твердыня Эрзурума, несмотря на то, что в нее пытался проникнуть не враг, а желанный гость, не сдавалась. Его же переполненные сперматозоидами яйца и первобытное желание оплодотворить самку, пусть и в переверсионном варианте, заставляло его во что бы то ни стало достичь цели. И почему так бывает? Когда очень хочешь отдаться, анус отказывается раскрыться и впустить в себя готовое к бою орудие...

Я максимально натужился, а он вновь попытался втолкнуть свой член в меня, и, наконец, моя попа сдалась. Парень вошел внутрь и наддал так, что у меня потемнело в глазах, челюсть лязгнула, и я чуть не откусил себе кончик языка. Боль была сильной, но все же терпимая. Я чувствовал беспощадные движения и толчки его шомпола внутри себя. Через некоторое время боль сменилась чувством наполнения и расширения, и приятное тепло разлилось, сначала по животу, а потом и по всему телу. Я плыл. Долбежка была отменной, поршень отличный, да и имел меня молодой мускулистый натурал. Я чувствовал, как его яйца бьются о мою промежность.

Ребята, это был кайф! Я нагнул посильнее голову и краем глаза увидел свои колышущиеся причиндалы, увидел его член, двигающийся во мне, его болтающиеся в такт толчкам яйца, его расставленные напряженные бёдра. Я чуть не кончил. Но ту раздался чей-то голос:

- Вы чё делаете? Вы чё? Оhуели совсем? - спрашивающий обращался к парню, который меня трахал, - а это кто, новенький? Бля-я-ядь!

Стоящий сзади меня прекратил толчки и произнес:

- Присоединяйся, он, знаешь, как сосет, ни одна баба так не сделает. И долбить его можно в ротешник, как суку. Кто еще такое позволит? И дырка у какая него узкая! Даже у девственницы, и у той, пиzда шире! Так сжимает! Кайф! Давай, подходи, суй ему в рот, он от этого знаешь, как забалдеет, и ты тоже!

Толчки начали продолжаться.

- Давай, подходи, не стесняйся. Один раз еще не пидарас! Давай!

- Ну, я не знаю, - пролепетал вновь пришедший.

Я протянул руку и подтащил его за семейные трусы ближе к себе. Освободив его член, я заглотил его. Рыбак стоял как вкопанный, а я начал сосать член, стараясь изо всех сил. Толчки сзади не давали мне качественно обрабатывать ртом инструмент, который очень быстро затвердел, несмотря на смущение парня. Я старался нежно губками, язычком и горлышком ласкать, засасывая то, что у меня оказалось внутри. Потом парень взял мою голову, стал сначала нерешительно, а потом и уверенно долбить меня в рот.

Два отбойных молотка обрабатывали меня с обеих сторон! Потом задний задергался, и его мощные удары вылили в меня обильные струи, которые ударили в мою кишку. Я уже сто лет не трахался без резины, и эти давно забытые ощущения заставили меня задергаться и глухо застонать.

Не выветрившейся до конца хмель и долбежка не давали мне четко осознавать, что происходит вокруг. Какие-то разговоры, мат, то нерешительное, то уверенное прокачивание моих дырок, то на какое-то время только одна из них была занята, то удары спермы, то в рот, то в зад - всё унесло меня в нирвану.

Раза два мне показалось, что член, вынутый из попы, был вставлен в рот. Такой ситуации в нормальных условиях я бы, естественно, не допустил. Но не здесь. Я был настолько беспомощен, настолько расслаблен и обессилен, а мое сознание парило где-то там в небесах, что сопротивляться я не мог уже никому и ничему.

Когда я уже был готов свалиться замертво, я почувствовал, как сзади в меня входит очередной "клиент". Его движения были нежны и плавны, и только иногда он наддавал. Я немного очухался и осмотрелся. Рядом никого не было. Я повернул голову и увидел того самого красавца. Он плавно раскачивался, голова была запрокинута, глаза закрыты, ноздри расширены и по всему было видно, что он ловит кайф. Был ли он до этого у меня во рту или не был, я не знал. Я поджал, как мог, мой раздолбанный анус и плотнее обхватил его член. Эффект незамедлительно стал ощутим - красавец начал тихо постанывать, а движения его стали более глубокими и интенсивными. Я прижал подбородок к груди и увидел его член, двигающийся в моей попе, его красивые, покрытые пушком волос, колышущиеся яички, которые нежно ударялись о мою промежность, его сильные волосатые ноги. Мой член, из которого вовсю сочилась смазка, начал вставать. Обычно, когда меня трахали, как я уже говорил, мое "достоинство" понимало, что оно тут ни при чем, и если оно начнет включаться в процесс, то мои анус, простата и кишочка будут отвлекаться, и я не смогу словить тот кайф, который я получаю от анала.

Небольшой экскурс в прошлое. Когда-то я был актив, потом стал уни, а потом понял, что в роли пассива я получаю в десять-двадцать раз большее удовольствие, и от активной роли я вообще отказался. Да и в психологическом плане мне быть под мужиком намного комфортнее, чем сверху какого-то парня.

Продолжаю рассказ. И тут мой член окончательно напрягся. Долбежка усилилась. Я изнемогал. По неизвестной мне причине трахальщик остановился. Моя разгоряченная попа не могла вынести простоя, и я стал подмахивать на всю длину его члена.

Я двигался то вперед, то назад, то влево, то вправо, вертел попой то в одну, то в другую стороны. В общем, я и сам получал незабываемые ощущения, и красавец тоже изнемогал от моих телодвижений. Видимо, он ранее ничего подобного не испытывал. Его руки сначала отпустили меня, а потом стали нежно поддерживать мою талию. Он стоял почти неподвижно, помогая мне движениями своего таза, и только иногда подавался вперед, когда мое усердие приводило к тому, что член был готов выскочить из попы. Я стонал. Он тоже. Потом он сжал мою талию и начал меня безжалостно долбить. Я понял, что он скоро кончит. Меня это еще сильней возбудило, и мой отросток затвердел окончательно.

Его яйца били о мою промежность, попа трещала. И тут я почувствовал сильные удары, услышал его гортанный рык и почувствовал, как сперма бьет в мою кишку. У меня потемнело в глазах, а мой член без помощи рук начал выстреливать, как дальнобойное орудие. Я почувствовал, как моя струя ударила мне в подборок. Такого у меня еще не было ни разу. На какое-то время я просто отключился и улетел в космос. И если б не его сильные руки, поддерживающие меня, я бы просто рухнул.

Вскоре я вернулся на землю. Чуть отдышавшись и придя в себя, я всё еще чувствовал его член внутри. Найдя в себе силы выпрямиться и оттопырить попу, чтобы его ствол не выскочил, я положил его руки себе на грудь, и они слегка, или мне это показалось, прижали меня к себе. Воспользовавшись паузой, я запрокинул голову, взял его за подборок и захватил его нижнюю губу своими и ощутил что-то вроде поцелуя.

Это длилось несколько секунд. Потом он резко оттолкнул меня, и, смотря куда-то в сторону, ни слова не говоря, пошел в сторону лагеря. Я видел в свете луны его удаляющееся красивое мускулистое тело, его играющие ягодицы, и это заставило меня выгнуться, вставить в попу три пальца, а также три пальца в рот, и я почувствовал последнюю волну, заставившую меня закрыть глаза, а тело содрогнуться.

Переполненная спермой кишка требовала освобождения. Я присел, и поток животворящей жидкости нескольких кобелей толчками начал выливаться из меня. Каждый выстрел сопровождался судорогами ануса, и меня вновь и вновь накрывало волной. При каждом сокращении мышц мое тело выгибалось, а попа оттопыривалась еще больше. Когда вся сперма вышла, я, не вставая с корточек, ощупал себя снизу. Моя задница была настежь раскрыта, а раздолбанный в хлам анус зиял. Глотать было трудно. При каждом глотке ком в горле не давал свободно пройти слюне, мышцы горла судорожно сокращались.

Я встал, анус щипало, он вновь сократился, и меня снова обдало ни с чем несравнимое ощущение. Я медленно подошел к воде, обмыл свое потное и измазанное спермой тело, окунулся, еще немного поплавал и вернулся в лагерь. Растянувшись в палатке, я почувствовал сладость до изнеможения оттраханного тела и заснул с улыбкой Джоконды на лице.

Среди ночи я проснулся, как от удара молнии. Я сел и мурашки побежали по моему телу. Как я завтра посмотрю им всем в глаза? Как они будут вести себя? Чувствовать смущение друг перед другом и злобу в отношении меня? Вышвырнут как поганую тварь? А, может, даже и изобьют? Я вскочил. Выглянув из палатки, увидел на востоке розовеющее небо. Быстро, кое-как, стараясь не производить никакого шума, я собрался и почти бегом двинулся в сторону леса. Я брел, не разбирая дороги, ветки хлестали мое лицо. Раза три, споткнувшись, я падал, вновь поднимался и спешно двигался вперед. Я прекрасно понимал, что за мной нет никакой погони, но снизить темп не получалось.

Добравшись домой, я не мог освободиться от чувства стыда и страха. Блядь, подставившая свою жопу по пьяни натуралам, которые ее выебли, а потом отряхнувшись, отпихнули, как использованный кондом. Тут у меня промелькнула в голове много раз повторяющаяся фраза Грушеньки из "Братьев Карамазовых":

- Стыд-то какой!

Я невольно улыбнулся и напряжение частично спало. В зеркале я увидел свое бледное, помятое и слегка отекшее лицо. Оно было все исцарапано ветками, одна из веток воткнулась в веко, глаз опух, и уже начал багроветь синяк. Приложив что-то из морозилки к глазу, я лег. Периодически засыпая, я просыпался от кошмаров, содержание которых не помнил.

В понедельник с изодранным лицом, в темных очках, скрывавших отекший глаз, я явился на работу. Сотрудникам объяснил, что с тяжелым рюкзаком пошел на рыбалку, оступился и упал лицом в кусты. Все прошло как-то незамеченным. Только мой начальник посмотрел на меня с укоризной и покачал головой.

Чувство стыда и недовольства скоро прошли. Остались лишь яркие воспоминания о том, что было. После этого, когда меня имели, я много раз закрывал глаза и видел то, что со мной произошло на рыбалке. Кончить без рук мне больше так и не удалось. Надеюсь, что пока, не удалось. А этот светский лев Володя? Что, он, правда, приобнял меня и дал себя поцеловать? Или я выдаю желаемое за действительное? Неважно. Я считаю, что это было. И почему я не сфоткался с ним на фоне палатки? Он бы не возражал...

На следующие выходные я отправился к двоюродной сестре на дачу. Меня встретил ее маленький сын, который спросил:

- Дядя Андъюса, а ты к нам не пиезал, потому сто был на ебалке?

На ебалке-е-е!

И, правда, устами младенца глаголет истина!

страницы [1] [2]

«... Они жили долго и счастливо, и умерли в один день». Этими словами оканчивался очередной роман.

— Ё, блядь! Нахуймудоебать!...  — книжка полетела на пол, распластавшись розовой обложкой кверху. Петраха швырнул ее так, что от толчка пошатнулся диван.

Лой Петраха, Тыща-Главнища* хайернского гарнизона, ненавидел розовые романы. Он ненавидел любовные сопли, ненавидел романтику, ахи, охи и сладкие хэппи-энды. И было совершенно непонятно, почему он запоем читал эти романы, прочитав почти все, которые были в гарнизонной библиотеке.

___

*Военный чин, примерно соответствующий нашему генерал-лейтенанту.  — прим. авт.

Впрочем, сегодня у него было плохое настроение. Надо же: эта хуйня совпала с его службой на Хайерне. И сегодня ему предстоит руководить ею. Нахуйпиздомудобляпереебать!..

По законам Империи каждые два года во всяком округе, где стоял гарнизон, проводилось мероприятие, которое официально называлось Омоложением Нации, а в народе — Солдатским Хуем или Девкиной Смертью. В этот день все девушки округа, вне зависимости от того, был ли у них парень, принудительно свозились в гарнизон и отдавались на потеху солдатам, вливавшим в них литры застоявшейся похоти.

Для этой цели сооружались специальные конструкции — длинные ряды из множества кабинок, прозванных «ебалками». В каждой «ебалке» стояло нечто вроде гинекологического кресла, в котором закреплялась девушка, предварительно раздетая догола. Ее руки и ноги фиксировались защелками, бедра раскорячивались в стороны, и девушка лежала лягушкой, выпятив пизду для всеобщего пользования. Высота «ебалки» регулировалась, чтобы каждый осеменитель мог поднять и опустить девушку до уровня своего хуя. На одну девушку обычно приходилось от трех до десяти солдат, но бывало и больше.

Таким образом Империя пыталась поддерживать рождаемость, которая и так неуклонно падала: в молодежных тусовках рожать детей считалось неприличным и тупым занятием. Беременные, которых называли «пиздобрюхими», подвергались обструкции и сидели под домашним арестом, опасаясь нападения гопников, вспарывавших им животы. Все это творилось, правда, в крупных городах, а в захолустье вроде Хайерна жизнь текла лениво, как в незапамятные времена, и Солдатский Хуй был шоком, больно бившим по всей колонии.

Годность девушки к Солдатскому Хую определялась на медосмотре. Годной считалась любая здоровая, телесно созревшая девушка вне зависимости от возраста; негодными считались только беременные и заразные. Законный брак спасал от Солдатского Хуя лишь в том случае, если у женщины был хотя бы один ребенок, либо если она состояла в браке не более года. Учитывая то, что браки были так же непопулярны, как и беременность (к тому же получение лицензии на брак стоило немалых взяток), на Солдатский Хуй были обречены не менее 95% девушек и женщин до 30 лет. Процентов 25 действительно беременели, и половина из них благополучно рожала новых верноподданных Империи; остальные либо пользовались абортами, строго запрещенными (однако девушка, перенесшая аборт, считалась героиней и пользовалась всяческим уважением на тусовках), либо рожали мертвых, либо умирали сами.

Разумеется, была обильная практика закосов от Солдатского Хуя — от фиктивных браков до подкупов, симуляций и даже самозаражений. Были и девушки, ждавшие Солдатского Хуя, как праздника (и они тоже пользовались 

большим уважением).

Петраха, как Тыща-Главнища, мог только управлять организацией Солдатского Хуя, но не мог отменить его. Даже начальник его начальника — Его Богатырствие Гиперглавнища Округа У-567 Орлан Хламожил не мог отменить Солдатский Хуй, проводимый в рамках государственной программы и подведомственный только Звездному Совету.

При мысли о бесконечных толпах голых девушек, обезумевших от страха и стыда, вопящих, галдящих, воющих под напором солдатских хуев, Петраха выругался так, что сам себе удивился. Ругань считалась главным шиком вояки, и без витиеватых семиэтажных тот был все равно что без мундира. Лихо закинув ногу в сапожище на антикварный буфет, подаренный ему каким-то подхалимом, Петраха нащупал самограйку, ударил по струнам и хрипло затянул:

— У лукомудья хуй ебеный,

Златой гандон на хуе том.

И днем и ночью вошь пизденый

Хуячит по хую кругом.

Хуйнет направо — матом кроет,

Налево — «нахуй» говорит.

Там хуета: там целка воет,

Блядина на мудях сидит...

Это была старинная песня, которую горланило не одно поколение вояк Империи. Говорили, что она написана еще на Земле, чуть ли не в XXII или даже в XXI веке — великим поэтом Мушкиным, или Копушкиным, или Ебушкиным — хуй его знает, вылетело из головы...

Петраха с силой шваркнул по струнам, кинул самограйку за спину и откинулся на диване. Рука его полезла за китель и нащупала там заветный цилиндрик, который он всегда носил с собой, не зная зачем...

•  •  •

Петраха не рассказывал об этом никому, даже собутыльникам.

Он нашел его в пустыне, у разбитого гравиплана. Авария произошла давно, может быть, до завоевания Хайерна, и молодой Петраха, тогда еще обыкновенный сотник, лихо насвистывал, наподдавая ногой древнюю технику.

Тогда-то его сапог и выбил из запыленной груды дюраля небольшой серебристый цилиндр с цветными кнопками.

Петраха задумчиво подобрал его. Штуковина была явно инопланетной. Изо всех сил борясь с искушением нажать на кнопки, Петраха чувствовал, что сейчас случится одно из двух: либо он нажмет, либо умрет от любопытства. Сочтя первый исход более достойным храброго солдата, он зажмурился и ткнул ногтем в большую красную кнопку.

... И хрюкнул от изумления: пространство вокруг него вдруг смазалось, поплыло, расточилось невесть куда, и вместо него соткалось совсем другое: голубое, упоительно-красочное, с деревьями, цветами, сладким чистым воздухом и милым домиком с красной крышей.

Петраха стоял, раскрыв рот, и не знал, что ему думать, делать и говорить. «Еб твою мать» — по зрелому размышлению произнес он, почесав затылок. Возле домика работала с тяпкой миловидная старушка в платочке. Увидав Петраху, она всплеснула руками и направилась к нему.

— ... ?  — спросила она.  — ... ?

Петраха не сразу понял, что она говорит на его языке, Великомогучем Языке Империи, только сильно искаженном. Это был какой-то диалект, которого он никогда не слыхал.

— Чего?  — переспросил он.

— Телепортатор? Тебя перенес телепортатор?  — спрашивала старушка. Петраха догадался, что так называется штука, которую он держал в руках.

— Да... Наверно... Где я?..

Все это было, как сон. Старушка отвела его в дом, угостила чаем с пирожками, была с ним нежна и ласкова, хоть к ране прикладывай, и 

Петраха купался в этом неожиданном сне, как в шоколаде. Старушка рассказала ему: раз он, Петраха, очутился здесь — наверно, ему попался телепортатор одного из ее покойных сыновей, погибших на другом конце Галактики. Он, Петраха, сам похож на ее сыновей, Шуха и Браждана, повторяла старушка, и она хотела бы, чтобы он остался здесь, с ней. Она ни к чему не принуждает его, но...

«Как мне вернуться домой»?  — спросил Петраха.

Старушка взяла у него телепортатор, повертела его в руках и сказала: «Здесь хватит энергии на три переброса. Ты сможешь попасть домой, потом вернуться сюда, потом снова домой. Или, если захочешь, привезти кого-то с собой. Тогда переброс будет считаться за два... Достаточно нажать эту кнопку, и ты дома. Побудь еще, не уходи сразу, останься хоть ненадолго... »

И Петраха остался. Он пробыл три дня в этой сказке, где не было войн, казармы, пустыни, грязи и вонючих портянок, а был чистый голубой воздух, зелень, тишина и ласковая бабушка Ладна, закармливавшая его пирожками.

— Ты вернешься сюда,  — говорила она ему на прощанье.  — Мой дом будет ждать тебя.

Это было четырнадцать лет назад. Петраха никак не решался истратить последний переброс, пока не осознал, что бабушки Ладны, наверно, давно нет в живых, а он из красавца-офицера стал обрюзгшим куском волосатой плоти. Он мог бы ненадолго переброситься туда и обратно, но мысль о том, что он больше не сможет увидеть красный домик, была невыносима, а переселиться навсегда у него не хватало смелости. Дезертирство со службы было не только наказуемо (хоть его, положим, никто не нашел бы на голубой планете, которая хуй знает где находится и как называется), но и легло бы тяжким грузом на совести. Воинский долг и будни цепко держали его, не отпуская в голубой мир, и Петраха носил с собой телепортатор, как фетиш своих надежд и своей юности.

•  •  •

Зависнув в парадном гравиплане над длинными рядами «ебалок», Петраха наблюдал, криво усмехаясь, за процессом Омоложения Нации.

Играл развеселый марш, смешиваясь с какофонией воплей; на плацу, залитом жестким хайернским солнцем, в бесчисленных кабинках сновали взад-вперед солдатские бедра с приспущенными штанами, а под ними корчились прикованные девки, раскрыв рты и выпучив глаза. Вокруг колыхались плакаты с символикой Империи, портретами членов Звездного Совета и румяными матерями, кормящими младенцев с лихими солдатскими взглядами.

Крыш в кабинках не было (от солнца защищали специальные передвижные щиты), и перед Петрахой простиралась панорама лиц, сисек всех форм и размеров, раскоряченных ног и распахнутых пизд, куда окунались мясистые солдатские хуи. Некоторые солдаты мяли девичьи тела, тиская бока и сиськи, некоторые ебали без лишних тонкостей, как кобели, некоторые проявляли любовную сноровку, целуя девкам соски и надрачивая их пизды. Тела девок, крепко пристегнутых к «ебалкам», гнулись ящерицами: прятаться было негде. То и дело какой-нибудь солдат вдавливался в девку всем телом, дергался, обмякал, затем выходил, шатаясь, из кабинки, и его сменял следующий. Иные здоровались с девками, кокетничали, озорничали, иные приступали 

к своему делу молча, а иные были и не дураки помучить. Любой садизм, впрочем, был запрещен, и нарушителям грозила месячная гауптвахта.

Рядом был пункт отгрузки: туда подлетали «летающие ящики"*, выгружавшие очередную партию перепуганных девок. Их вели в раздевалку, оголяли — и под конвоем вели к рабочим местам, подменяя оплодотворенных матерей Империи свежими телами.

___

*Тип демократического транспорта с низкими показателями скорости и комфорта; также наз. «говнолетами».  — прим. авт.

Сейчас из раздевалки как раз вели свежую партию. Глаза Петрахи подсознательно отметили чью-то физиономию; скользнув взглядом по кавалькаде голых фигур, он всмотрелся в нее внимательней — и вдруг громко выругался.

Нога его сама врезалась в педаль. Гравиплан буквально свалился вниз, едва не придавив дюжину солдат. Веляна?..

Но она же совсем козявка, не может быть...

Глаза не обманули его: конвоиры вели голую Веляну, и тело ее ясно сказало Петрахе, что никакой ошибки нет: ее сиськи, неведомо когда выросшие, уже буравили сосками воздух, выпуклая пизда курчавилась густым пухом, а томные бедра раздались вширь, наполняя объемом повзрослевшую фигурку. «Еб твою мать, это ж ей уже сколько? восемнадцать? Совсем недавно ведь бегала бурундучком без намека на... Блядь, блядь, блядь!... »

Петраха знал Веляну с пяти лет. Когда-то, когда он еще не мог доставить к себе в кабинет любую шлюху и был вынужден лично добиваться женского внимания, он подбивал клинья под одну деревенскую бабу. Ее звали Грицка, и у нее были огромные глаза — ни дать ни взять два карих локатора-отражателя, мерцающих перламутровым блеском.

Как-то постепенно Петраха потерял интерес к ней — может быть, потому, что встретил бабу моложе и сисястей Грицки, а может быть, потому, что семья Грицки была крепкой и уютной. Петраха еще не встречал таких семей: сам он был детдомовским постреленком, нацеленным с горшка на военную карьеру. Но в дом к Грицке он продолжал ходить, и уже не столько к ней, сколько «просто так».

Ее дочь вызывала в нем странное чувство. Она была ребенком особенным, даже удивительным: в годик с лишним болтала, как не болтают и пятилетние, в четыре сочиняла и записывала сказки на двух языках, в пять, когда Петраха познакомился с ней, зачитывалась «взрослыми» книжками, преимущественно розовыми романами. Неизвестно, что она понимала в них, но оторвать ее от чтения мог только приход Петрахи.

Она обожала его, называла дядькой Лойкой и визжала от восторга, когда тот крутил ее над головой, подбрасывал в воздух и катал на казенном гравиплане. Подтянутый, чопорный Петраха бегал с ней, как угорелый, по пыльным дюнам, устраивал с ней грязевые бои, перемазывался с ног до головы и топил в иле маленькое тельце, хрипящее от счастья. Они были шуточными врагами, вечно швырялись друг в друга чем попало — от варенья до коровьих кизяков — и это переходило всякие границы (с точки зрения Грицки и Дрила, ее мужа), но Петраха ничуть не возражал. Он сидел с ней за книжками, рассказывал ей о Галактике, о разных планетах, об их природе и чудесах,  

и очень быстро понял, что в доме Грицки и Дрила растет настоящее чудо. Трудно было понять, к чему Веляна проявляет больше склонности: к языкам, к математике, к технике или к фантазированию: все у нее выходило играючи, и когда она пошла в школу, ее сразу же зачислили во второй класс. Так она, прыгая из класса в класс, как по клеткам классиков, закончила 12-летнюю школу за 9 лет. Ко всему прочему она была миловидной, как ангел: черные волнистые волосы, блестящие карие глаза, за которые Петраха прозвал ее бурундучком, умный, вечно наморщенный лобик, неизменные ямочки на щеках и улыбка, расцветавшая по поводу и без повода. Когда Веляна входила в дом, вначале показывалась ее улыбка, а затем и ее хозяйка. Впрочем, Веляна никогда никуда не входила, а всегда вбегала и влетала (а иногда и впадала).

Когда она стала взрослей, бои кизяками уступили место бесконечным словесным поединкам. Веляна дразнилась изысканно и неистощимо, и дядька Лойка с удивлением замечал, что с этим тринадцатилетним чертенком он кажется себе умнее, чем думал сам о себе. С ней нельзя было ругаться, и Петрахе пришлось вспомнить столько слов, сколько он не произнес за всю свою жизнь. (С товарищами было куда проще: один и тот же набор из четырех слов мог обозначать все, что угодн)

В редкие минуты, свободные от дразнилок, она сворачивалась калачиком на коленях у Петрахи (точнее, там помещалась ее четверть, но все равно это выглядело именно так), и тот «искал жуков» в ее голове, а когда папы с мамой не было дома — раздевал ее догола и чухал ей спинку и ягодицы. Последний раз это было два года назад.

В тот же год от зеленой лихорадки умерли ее родители. Сама Веляна еле выкарабкалась, и то потому, что Петраха своими связями добыл ей редкостные медикаменты. Их хватило только на нее. С тех пор она жила у соседей: закон запрещал военным заводить семью и детей — хоть родных, хоть приемных. В последнее время они виделись меньше, и Петраха чувствовал в ней надлом: ее дразнилки стали злей и больней, она стала отмалчиваться, капризничать, говорить Петрахе всякие странности, на которые тот не знал, как реагировать. «Наверно, это и называется «переходный возраст"», думал он, когда Веляна в очередной раз выдавала ему какую-нибудь отчаянную гадость, а потом хохотала, будто ничего не произошло. Петраха тосковал и уходил в книжки — в розовые романы, к которым его когда-то пристрастила маленькая Веляна, давно выросшая из них...

Никаких определенных перспектив в этой глуши не было и не могло быть, хоть Петраха и лелеял мечту определить Веляну в Академию Звездного Совета, чтобы она стала Тыщей-Мудрищей*. Протекция Петрахи помогала ей в школе, где Веляне всячески потакали, зная, что ей протежирует Его Главнейшество,  — но была бессильна избавить ее от Солдатского Хуя.

___

*Ученая степень, примерно соответствующая нашему доктору наук.  — прим. авт.

•  •  •

... Веляна шла к «ебалке» не так, как другие — перепуганные,  

сгорбленные от стыда и страха ... девки; в ее походке было отчаянное кокетство и бравада, и она говорила конвоирам что-то, явно непривычное для их ушей.

Выскочив из гравиплана, Петраха кинулся вдогонку. Импульс был мгновенным: Петраха не знал, что он будет делать, а просто бежал за ней, и все. Удивленные солдаты вытягивались во фрунт и отдавали ему честь. «Отвали, блядь» — пихнул он сотника, стоявшего на дороге...

Никто не запрещал командным чинам участвовать в Омоложении Нации. Добежав до «ебалки», Петраха дождался, пока конвоиры прикрепят Веляну к креслу, а затем выпихнул их из «ебалки», зная их обыкновение тут же и пристроиться к свеженькой девочке.

Осенив конвоиров пинком Главнейших рук, Петраха ввалился к Веляне.

— Привет, бурундучок,  — сказал он ей, как идиот.

— Оооо!... Ну, ну как же: Ваше Главнейшество! Вот кого не ожидала! Ты пришел оплодотворить меня?

— Нет. Заткнись! Я... я просто зашел,  — говорил Петраха, морщась от собственного идиотизма.

— Ах, «просто»! В гости! Тогда отвяжи меня, и мы поговорим о вечном.

— Не могу, Веляна,  — горько сказал Петраха.  — Не мо-гу. Не имею права.

— А я думала, что ты вроде бога, который умеет розы делать из кизяков... Что ты будешь здесь делать, позволь мне полюбопытствовать?

— Не знаю. Не знаю!  — Петраха опустил руки. Солдатский Хуй продлится до ночи, и все это время стоять здесь у всех на виду было невозможно. Нужно было или ебать ее, или дать выебать другим.

Голая, раскоряченная Веляна лежала перед ним, зияя мохнатой пиздой. Она действительно сильно повзрослела: когда Петраха в последний раз видел ее голышом, он видел совсем другое существо. Ее пизда и сиськи, небольшие, но уже вполне налитые и женственные, кричали перед самым носом у Петрахи, и тот вдруг почувствовал, что его хуй готов прорвать штаны.

«Это еще что за новости!... «Петраха стоял возле нее, не зная, что ему делать, и думал о том, что скоро кто-нибудь обязательно свяжется с Базой и донесет о странном поведении Тыщи-Главнищи, и... Веляна говорила ему что-то ядовитое, переходя на визгливые нотки, и Петраха видел, что она на пределе. Несколько раз на его памяти такие всплески ехидства переходили в затяжные истерики...

— Заткнись,  — сказал он ей, опускаясь на колени.

— О! Что я вижу! Главный человек Вселенной на коленях перед... Оооу!  — Веляна взвыла, потому что Петраха лизнул ее прямо в пизду.

Он ввинчивался языком все глубже в соленые складочки, липкие и мокрые, хоть выкручивай, и думал — «еб твою мать, что же я делаю? » Его научила этой ласке одна шлюха, и когда-то половина хайернских баб набивалась Петрахе в постель, чтобы подставиться его язычку. Он никогда, никогда не думал, что будет делать это Веляне — даже тогда, когда чухал ей голое выгнутое тельце,  — а сейчас влизывался все плотнее в пряную липкость ее пизды, благодарно выпяченной вверх, и обволакивал тающими подлизываниями вишенку клитора, мгновенно взбухшую под его языком.

Веляна стонала, и Петраха знал, что ей хорошо, как никогда в жизни. Он 

чувствовал, что едет по нужным рельсам, и его язык влип в самые сладостные, самые чувствительные ее недра, и дразнит их, и там накапливается сладкое электричество, растекаясь по всему телу; он лизал, жалил, подсасывал, колол языком вишенку, теребил ее, как струну, облизывал плашмя, исторгая из Веляны сдавленный хрип, влизывался вглубь, натягивал кончиком языка упругую целку, заполнял языком и губами всю пизду, и она сочилась солью, стекавшей с его подбородка...

— Ииии... иии...  — пищала Веляна. Над ними парил инспекторский гравиплан; Петраха знал это и думал — «небось снимают на видео, паразиты». Он оттягивал самый сладкий момент — когда тело, измученное лизаниями, вдруг сожмется в комок кипящей лавы и само, без принуждения исторгнет из себя долгожданное Это. Язык Петрахи дразнил набухший бутончик, покалывая его там и тут, и вдруг облепил желобок у основания вишенки, окутал его сладкой влагой и сдавил вишенку, дергая ее вверх-вниз, как струну...

Веляна кончала навзрыд, выпрыгивая из «ебалки» и перекрикивая весь разношерстный гам Солдатского Хуя. Когда она обмякла, Петраха поднялся с колен, утерся рукавом — и быстро расстегнул штаны.

В нем не было никаких мыслей, кроме голой Веляны, выдавившей из него весь ум и всю память. Веляна после оргазма не соображала, что к чему — и поэтому даже не успела испугаться, когда в нее вдруг ткнулось твердое и требовательное, заполнило весь ее горящий низ, прорвало пленку боли — и проникло вовнутрь, и наполнило, и расперло ее там, как наручную куклу...

«Я ебу Веляну, мою Веляну», думал Петраха. Медленно ворочаясь в ней, он смотрел в ее глаза, потемневшие от оргазма, и видел, что шока не было, скорее удивление,  — и большой боли тоже не было: возбуждение перекрыло все, и Веляна потихоньку подмахивала Петрахе, прислушиваясь к новым ощущениям. Ее бедра, распятые «ебалкой», удивленно отвечали Петрахе, и тот окунал хуй в самые их недра, вдавливая яйца в мохнатый холмик. Ему было зверски хорошо и тоскливо, как ни на одной ебле.

Вдруг он осознал, что Веляна улыбается. И тут же услышал:

— Хорошооо... как хорошооо... как же хорошо, ааа...

Неожиданные слова обожгли Петраху, и тот впился рукой в бутон Веляны, заставив ее пищать на октаву выше. Его неудержимо несло к финишу, но он уже знал, что делать. А пока нужно дотерпеть, чтобы Веляна кончила во второй раз...

— Ну давай, бурундочок, давай, давай, поднатужься, давай, ты же можешь...  — хрипел он, терзая ей пизду рукой и хуем. Улыбка Веляны вдруг перешла в чертячью гримасу, глаза остекленели — и...

— ЫЫЫ!!!  — они кричали хором, сплющивая друг о друга свои лобки, и Петраха лез на Веляну, как зверь, царапая ногтями ее кожу. Он подыхал от жадности, и ему казалось, что он скукожится от жуткого телесного голода, лопнет и расточится на капельки горящей плоти, если не наполнит спермой каждую клеточку Веляны, не зальет ее по уши и по глаза; он хватал ее за бедра, за плечи, за что попало — и вдавливал в себя,  

пытаясь влезть в нее с потрохами и достать ей до сердца; утолив бешеную похоть, он только старался, чтобы Веляна не вывихнула ему хуй, не желавший сдаваться,  — а та все молотила бедрами, выдавливая из себя все до капельки, весь океан, клокотавший в ней, и улыбалась чертячьей улыбкой, которой Петраха никогда не видел у кончающей женщины...

Когда все закончилось, и оглушенная Веляна недоверчиво смотрела на Петраху,  — тот сунул руку в карман и, преодолевая блаженное таянье всего тела, достал маленькую штуковину, похожую на хлопушку.

— С приобщением, бурундучок,  — сказал он ей. Веляна потрясенно улыбалась ему,  — а тот поднес к ней руку и ткнул штуковиной в бедро.

Веляна вздрогнула — и обмякла мертвой куклой.

•  •  •

На бедре осталась красная точечка, которую Петраха поспешно притер пальцем, косясь на гравиплан. Только бы не заметили...

— Девушке стало плохо,  — сказал он, выходя из «ебалки».  — Без сознания. Похоже, сердечный приступ. Немедленно в больницу.

Вокруг засуетились, с уважением глядя на Петраху («заебал до обморока» — шептались у него за спиной). Через минуту Веляну вынесли из ебалки. Она не подавала никаких признаков жизни.

— Дело дрянь. Я сам отвезу ее. Давайте сюда,  — Петраха подбежал к гравиплану. За ним бежали солдаты с Веляной.  — Прямо на сиденье. Вот так...

Не тратя лишних слов, он хлопнул дверцей и нажал на старт, придерживая рукой безжизненное тело. Гравиплан взмыл в воздух и понесся над колонией.

«Хорошо, что салага не в курсе», думал Петраха, щупая в кармане деактиватор — секретное оружие, позволяющее на полчаса отключить все функции организма без какого-либо ущерба для здоровья. Деактиваторы выдавались только командному составу, и пользоваться ими разрешалось только в крайних случаях. «Сейчас как раз крайний случай, хе-хе», думал Петраха, «но почему, почему я не догадался раньше?... »

Он перетащил обвисшее тело Веляны к себе на колени, достал из потайного кармана серебристый цилиндрик — и придавил заветную кнопку.

Вокруг завибрировало знакомое, хоть и полузабытое уже мерцание, и гравиплан, несущийся над Хайерном, расточился и отошел в никуда. Вместо него из пустоты соткался голубой свет, деревья, трава — и красный домик с покосившейся оградой.

Петраха стоял на траве и держал в руках голую Веляну. Ее черные локоны свесились вниз и сплелись с голубыми одичавшими цветами.

«Гравиплан разобьется, и скажут: Его Главнейшество заебал и девку, и себя до обморока. Обо мне будут ходить легенды. Ха! »

Из соседнего домика вышел высокий старик. Подойдя к Петрахе, он внимательно посмотрел на него и спросил:

— Что с девушкой? Она мертва?

Петраха с трудом разбирал непривычное наречие.

— Нет. Она спит. Скоро проснется,  — ответил он.

Какое-то время старик смотрел на него. Потом спросил:

— Господин Лой Пирага? Тебя перенес телепортатор?

— Петраха,  — поправил его Петраха.  — Да, это я.

Старик принял торжественный вид.

— Тогда я приглашаю тебя в дом покойной госпожи Елень. Перед смертью она поручила мне передать тебе, когда ты вернешься, ее дом с садом в вечное владение. Прошу!

Он повел Петраху в знакомый домик, запустевший без хозяйки.

Петраха шел за ним, сдерживая предательскую щекотку в горле, и думал 

о том, что он опоздал и никогда больше не увидит руку, подающую ему пирожки. И еще — о том, что он скажет Веляне, когда та проснется.